Анатолий Михайлович Ларин и его жена Александра Гавриловна – удивительно счастливая пара. Они встретились на заводе «Теплообменник» после войны, поженились и с тех пор всегда вместе, все создавали своими руками.
Анатолий Михайлович прошел войну солдатом и спустя много лет сохранил военную выправку, молодцеватость бравого танкиста и лихого гармониста. Про таких, как он, говорил великий русский полководец Суворов: «Там, где пройдет олень, пройдет и русский солдат. Там, где не пройдет олень, все равно пройдет русский солдат».
У Анатолия Михайловича есть диковинные награды, похожие на рыцарские гербы. Он их заслужил, освобождая Европу от фашистов.
— Анатолий Михайлович, как вы попали на фронт? Шестнадцатилетних на войну не брали!
— Это советская пропаганда говорила, что не брали. В нашей деревне во Владимирской области всех брали. У моей матери был туберкулез легких, и нас трое – брат с 1925 года, я с 1926 года и сестра 1931 года рождения. Когда началась война, все говорили, что у нас четверо нетрудоспособных – на фронт лишака не возьмут. Ничего, отца сразу же забрали. В 1941 году его взяли, а в феврале 1942 года похоронка пришла.
А мать послали на молотилку, в самую пыль и грязь. Она два дня там подавала, а потом все разъело, и пошла кровь. Ее привезли домой умирать. Она лежала и все ждала отца. О похоронке мы ей не сказали — соседка проговорилась. Мать взяла похоронку, села, слезы потекли: «Слава Богу! Теперь мы будем вместе». И наутро умерла.
Мы остались одни, все несовершеннолетние. Хозяйство легло на меня: корову доил, ухаживал за ней. И вдруг в 1942 году налогами нас обложили – только мяса надо сдать 30 килограммов! А мы трое без родителей! Старшему брату исполнилось 16 лет, поэтому обязан платить налоги.
Брата решили отдать в ФЗО, потом направили на Урал, он получил бронь. Тут начался призыв мстить за родителей. Брат в 1943 году пошел на фронт, и его тоже убили. Они с отцом совсем рядом лежат, я был на их могилах в Смоленской области и в Белоруссии. В октябре 1943 года меня призвали. Я спросил в военкомате, что будет с моей сестрой 12-ти лет? Мне ответили: в детдом давай! Я пришел домой, говорю: «Зоя, тебя в детдом!». – «Не пойду!». Так она одна и осталась.
Я попал в 15-й танковый полк во Владимире. Учился на заряжающего, помощника механика-водителя. Окончил на отлично, потому что обещали три дня отпуска. Но, как водится, не дали. Я ухитрился, обошел часовых и убежал. Пришел в деревню проститься, взял гармонь – иду на фронт! Народ собрался со всей деревни. Потом Варька Еремина прибежала, кричит, что меня ищут солдаты. Пришел в часть, а уже все на плацу. Дежурный на меня накинулся: дезертир! Смотрю, а там еще таких же, как я, шестнадцатилетних мальчишек, человек восемнадцать. Тоже опоздали.
— Где были ваши первые бои?
— На автозаводе мы получили самоходные орудия СУ-76. Нас погрузили и повезли на фронт, под Ковель. Еще на танкодроме в Чугуеве нам показали немецкого «Фердинанда». У него броня 120 мм, а у нас только 40. У него пушка бьет на 2000 метров, а мы только на 600. Думаю: вот воевать-то с кем придется!
В Ковеле мы поддерживали пехоту навесным огнем. Освободили, потом в с 1-го Украинского нас перебросили на 1-й Белорусский фронт. Мы освобождали Хелм, продвигаясь по территории Польши к Люблину. Там увидели что-то непонятное: бараки, заграждения из проволоки, столбы в четыре метра и народ в полосатых робах. Оказывается, это был лагерь смерти Майданек. Туда каждый день привозили по 12 вагонов, полностью набитых людьми, их травили газом и по конвейеру отправляли в печи. А золу вывозили на удобрения.
Ближе к Варшаве нас разбомбили, и мы укрылись в лесу. Приехала целая делегация поляков, нас выстроили и объявили: кто хочет помочь польской армии? Начальство сказало: поможем, и начали отбирать лучших. У меня был отличный аттестат, и меня отобрали. Мы отправились назад к Хелму и начали готовить танковые экипажи поляков. Они сперва в танки не больно шли, но заставляли их.
— Смотрели мы польский фильм «Четыре танкиста и собака»!
— Это сказка.
— А как на самом деле вы воевали вместе с поляками?
— Приехали в польскую армию. Помню, в первую ночь в землянке спим, дневальный вбегает: «Побудка!» Мы перевернулись и дальше спим. Второй раз кричит: «Паны, побудка!» В третий раз старшина его взял и выкинул: какая, мол, тебе будка! видишь, мы спим! А у них, оказывается, побудка означает подъем.
Меня поразило, как один поляк выступал перед ротой и говорил: «Вы, русские, предатели! Вы предали нас! Вы подписали пакт с Риббентропом!». Потом его посадили и расстреляли. Поляки нам говорили и про Катынь. Мы тогда опешили: о чем они говорят? Мы аж в ужасе были: как это так, у нас политика вроде другая.
Поскольку мы воевали вместе, экипажи были смешанные, но командовали танками русские. Под Варшавой мы пошли в наступление, потом в прорыв, окружили Познань и направились к Одеру. Мы там сделали переправу. У меня медаль за Одер. Потом нас переправили обратно на 1-й Украинский под Дрезденом.
Расскажу, как форсировали реку Нейсе. Утром ударила наша артиллерия, смела все, и мы пошли. Откуда немцы взялись – бьют и все. Потом авиация налетела. Нас пошло 212 человек, осталось только 42. Всем, кто остался жив, дали медали.
Переправлялись мы на плоту, ближе к берегу под плот попал снаряд, и нас перевернуло. У меня был крупнокалиберный пулемет, а в пулемете 32 килограмма. Я его удержать не могу, он тянет меня на дно, и сырая одежда тоже. Я выскочил и стал добираться до берега. На берегу младший лейтенант Жовниш, поляк, спрашивает: «Где пулемет?» А бомбят так, что я оглох и не понимаю ничего. – «Доставай пулемет! Почему бросил?». Я говорю: «Что ж мне, тонуть тогда? Я ж его не вытяну!». Но мы заранее деревянный чурачок к пулемету привязали, солнышко ярко светит и он на волнах качается.
— Надо же догадаться!
— Так влетит за пулемет! Жовниш увидел: « Вот он! Пошли!». Правда, он вперед, и я за ним вытаскивать пулемет.
Недалеко от деревушки немец пошел в атаку, мы начали отбиваться. Потом смотрим, восемь танков появились. Начали нас утюжить. А у нас танков-то нету. Мы окопались и вызвали «Катюшу». Пришлось отступить к крутому берегу, я занял позицию с правого фланга, а другой пулеметчик – с левого. Так мы и держались до темноты. В два часа нас сменили. Но я до того продрог, одежда сырая, на улице всего девять градусов, а вода еще холоднее. Пошли чирьи по всему телу. Замучили потом.
Брали мы Дрезден, попали в окружение, нас выручала Кантемировская танковая дивизия. Помню, когда отступали, в госпитале остались врач и две сестры. Когда вернулись, госпиталь был сожжен, врач и сестры рядом лежали убитые. Потом наш 1-й Краснознаменный Креста Грюнвальда танковый корпус участвовал в штурме Берлина, и меня наградили Серебряным Крестом.
— Тяжелые были бои?
— Я что скажу, у нас было двести с лишним танков, через месяц — только 28. В нашем полку осталось только два танка. Я остался жив случайно. Когда немцы начали подтягивать войска к Берлину, на Шпрее три танка отбивались, пехоты было мало, и наш полк бросили туда.
Мы шли лощиной и, выезжая, услышали: «74-я прикрой 75-ю!». Мы с командиром посмотрели, а она горит! Командир Лазаревич приказал мне уничтожить противотанковую пушку справа. Я навел и приготовился к выстрелу, но тут снаряд попал в башню, а осколок брони – мне в руку. Я уже наводить не мог, тогда механик пошел прямо и раздавил эту пушку. За этот бой мы получили «Знак Грюнвальда».
Я направился в госпиталь перевязать руку, а они пошли вперед к Шпрее, и весь наш экипаж сгорел от прямого попадания. В полку нас было 84 человека, осталось 9.
В самом Берлине не было линии фронта. Помню, я сидел на броне, играл на аккордеоне «Светит месяц», и вдруг тревога: где-то эсэсовцы не сдаются. Я на самоходке шел четвертым. Смотрю, из пятиэтажного дома – пламя, оттуда огонь открыли, и сразу впереди три наших танка загорелись. Я механику кричу: « Стой! Заворачивай назад!» И выпустил шестнадцать снарядов прямо в окна дома. Ну и огонь сразу прекратился. После мы пошли на Чехословакию.
— Вы стремились совершить подвиг, стать героем?
— Не думали мы о подвигах! Солдатам редко дают Героев, дают руководителям. Вот форсируем реку: переправились, закрепились – куда нам деваться, если немец прет? В воду? Все равно погибнем, нас расстреляют. Думаешь, ну и – убьет, так убьет! Вот такое на фронте.
Я даже раз вслух сказал: убило бы что ли! Изморось со снегом, все мокрое, ноги отекли. На привале: « Ларина в штаб!» Прихожу, особист с наганом: «Ты что, паникер, что панику разводишь!» Тут же сообщили в особый отдел, у них везде агенты, друг за другом следят. Мне: «Иди, только еще слово скажешь — пристрелю!»
— Где вы встретили День Победы?
— Под Прагой, на станции Мельник. 7 мая в 3 часа нам Варшава по радио объявила о капитуляции Германии. Но наши не признали такую капитуляцию, потому что она была подписана только с Англией, Америкой и Францией. И вот уже 8 мая Кейтель с Жуковым подписали акт о капитуляции Германии, об этом сообщили вечером, а 9-го мая стали праздновать День Победы. А бои шли до 29 мая, еще не сдавались немцы.
— — А вы Жукова видели?
— Мы повезли ему секретный пакет вдвоем с Мироновым из Горького. Приехали в замок, где был подписан договор о капитуляции Германии. Нас провели и посадили около двух здоровых дубовых дверей. Мы сидим, ждем Жукова. Выходит майор и хочет пакет у нас забрать. А мы настаиваем, что пакет адресован Жукову. Вроде сам Жуков должен к нам прийти. Майор забрал пакет, и старший лейтенант повел нас на квартиру. Утром нам был ответ, и мы поехали в свою часть. Так я на Жукова и не посмотрел.
— Что было с вами после разгрома Германии?
— Нашу часть должны были отправить в Японию. Но начальник штаба сказал, пока мы едем со скоростью движения 15-17 километров в час, война закончится. И нас послали на Бандеру. Бандеровцы не пропускали наши войска по Западной Украине, полтора года мы с ними на бронепоезде воевали в районе Ровно, недалеко от Львова. Самое гнездо бандеровское. У них даже артиллерия была.
Сталин издал приказ: кто из них сдастся, не будет наказан. Деревни стали выселять. Тех, кто сдался, послали в истребительный отряд. Мы с ними вместе воевали. Последние бандеровцы были уничтожены в 1956 году.
Потом я служил в 8-м дивизионе под Брянском, и еще три года снимался в фильме «Сталинградская битва» — и за немцев, и за наших, и за гражданских. Каждый день нас снимали на Волге, на Мамаевом кургане.
— Значит, после войны вы еще долго оставались в армии. Когда вас демобилизовали?
— В 1950 году. И как демобилизовали, это же сообразить надо было: в старой одежде отправили воинов — как будто мы не воевали, не заслужили. Таков был приказ министра обороны. Я все время думаю: надо же, паразиты! Через столько лет я вернулся домой: дом весь разграблен, сестра в городе, кто покормит картошкой — и хорошо.
— Вы приехали без денег, без питания, без крова над головой?
-Мне дали как солдату 27 рублей 20 копеек. Пошли с ребятами, купили литра полтора красного вина — на белое не хватило. Еще дали на два дня паек, этим пайком и закусили. Я сел в поезд, и голодный поехал к тетке. Она устроила меня на завод «Теплообменник», дали общежитие. Здесь я и остался. Влюбился, женился, так и живу.
Здесь сами обрастали хозяйством, никто нам не помогал.
— Хочу спросить Александру Гавриловну, а как жили в тылу во время войны?
А.Г. : — Я еще училась, а летом три месяца работали в колхоз. В первую бомбежку погиб мой брат около Дворца им. Ленина. Он был старше меня на год, учился в техникуме и их посылали рыть окопы. 4 ноября 1941 года была первая бомбежка.
Мы брата долго разыскивали, никто ничего нам не сообщал, хотя при нем были все документы, только через двадцать дней мы что-то смогли узнать. До сих пор нам неизвестно, где его схоронили, а белье и одежду отдали. В правом боку на пальто была огромная дыра.
Моя старшая сестра работала на автозаводе грузчиком за мужиков, когда их всех забрали в армию. Простудилась и через три дня — 28 января 1942 года — она умерла от крупозного воспаления легких. Ей было 24 года. В самом расцвете молодости. Мои братья были на фронте.
— Часто бомбили наш город?
А.Г.: — В первый раз — 4,5,6 ноября 1941 года. На следующий год тоже бомбили перед октябрьскими праздниками. В первую бомбежку я стояла в очереди за растительным маслом, тогда за всем очереди были. Мы выскочили из магазина и глядели: самолеты летят немецкие. Низко-низко летели и прямо на автозавод. Потом шум, грохот, осколки, мы бегом в барак. Накануне мы сделали окопы, чтобы прятаться. Бомбоубежища строили заранее, еще до войны. Все знали, что будет война.
— Анатолий Михайлович, вы в войну впервые попали за границу, что вас поразило в чужой жизни?
— В Польше было примерно как у нас . А когда вошли в Германию, удивила безлюдность — ни одного человека, только коровы ходят, поросята гуляют.
Однажды в поселке мы заняли оборону. Там мельница была, и мы поселились в четырехэтажном доме. Мы с Николаем дежурили . Начало светать. Вшей-то полно было, а они боятся холода. Я в тамбуре за загородкой шинель и китель расстегнул, туда холода нагнал, вши и попадали. А то мука была, я весь чесался. Тут слышу, кто-то разговаривает. Я глаза поднимаю – немцы идут! Человек восемнадцать. Сразу крикнул, и они открыли огонь по дому. Оказывается, это разведка была, они ушли в лес.
Так я в первый раз близко повстречался с немцами. А то мы людей и не видели: подавляли огневые точки. До Одера мы народу не встречали, приходишь, все пусто. Первыми увидели четырех старух и двух стариков. Они испугались, что их убьют. А старшина засмеялся: да сами помрете!
— Правда, что шли в бой за Родину, за Сталина?
— Пехота кричала «Ура!», а мы же в танках – все закрыто. Врут все, потому что ничего не слышно. Может, какой политрук выкрикнул что-нибудь. Представьте себе, артиллерия бьет – так там был ад! Под Вислой мы только в прорыв вошли, а кто прорывал оборону – там же на каждых четырех метрах стояло наше орудие! И у немцев было не меньше. Все орудия били, и еще самолеты бомбили. Кричи – не кричи, кто услышит?
— Страшно было?
— Конечно. В танке еще не больно. А помню в 30-ти километрах от фронта мы шли колонной, и аккурат «мессершмитт» очередь дал, и Феде всю грудь распахал. Как посмотрели мы на это…
А потом на Шпрее ведь наши танки пошли по трупам. А куда деваться: если мы остановимся или повернем, с нами то же самое будет. На войне, как на войне.
— Первые погибали, чтобы стать дорогой для следующих?
— Когда начинают наступать, бьет артиллерия и минометы. Кто по первым, кто по последним, чтобы на помощь не пришли. Это как в аду, жутко, конечно. Мы знали, раз товарищи не пришли, значит, сгорели. У меня друзей много погибло, наверно, половина моих одногодок.
— Ваши взгляды на жизнь изменились после войны?
— Мне не нравился этот строй. Я посмотрел, поляки в колхоз ни за что не пойдут. Я, говорит, захотел — лошадку запряг и поехал, я работаю сам. А у вас все по звонку, по приказу – надо или не надо. Я, говорит, вольный, а вы – невольники.
Нам много рассказывали про угнетенных батраков. Я и не знал, как они выглядят. А вот как: пасутся шесть коров, я спрашиваю: «Чьи это коровы?». – « Мои». «А ты кто?». – «Рабочий, батрак». А у нас одну корову не прокормить! Домов деревянных там не было и скособоченных тоже – все двухэтажные с электричеством, с водопроводом и на скотном дворе пол зацементирован.
Мне кажется, что раньше и День Победы не праздновали, потому что Сталин побоялся, что его снимут и поставят Жукова. Жуков был во славе, и многие генералы видели, как живут в Европе. Потому начались гонения на Жукова и на нас, фронтовиков, тоже. Сначала за ордена и медали платили деньги, потом отменили. Никаких льгот не стало. Некоторые от обиды бросали награды, раз так с ними поступили.
Везде была цензура. Во-первых, наших убитых показывать было запрещено. Где вы видели, чтобы показывали наши потери на фронте? А после боя специальные роты сколько собирали наших убитых солдат!
У нас был 227-й приказ «Ни шагу назад!». Это знаешь, что такое? Вот у тебя даже снарядов нет, патронов нет, все равно сиди, пока не дали приказ. Хоть тебя раздавят – ничего! Сзади НКВД было. 27 дивизий НКВД стояли сзади с пулеметами, чтобы мы шли в атаку. Да еще водки нам давали. Вот какие дела.
— Простые русские солдаты были впереди, а они сторожили.
— Меня племянница спросила, где вы спали? Я даже рассмеялся: да где ж на фронте спали – на земле или в танках.
— Не было никаких палаток или казарм?
— Представь себе, если дивизия наступает – там 27 тысяч человек! Так и сидишь в окопе, заменят — пойдешь, погреешься. У нас хорошо был брезент: мы его на землю постелим и сверху накроемся. Дневальный время от времени велит перевернуться, чтоб не застыли. Были плащ-палатки. Но в окопе сидишь, скажем, 12 часов, идет дождик со снегом, внизу грязь и вода, все на тебя течет. Сушиться негде. Я до сих пор ноги лечу — прошло 65 лет, а все нарывают.
— Как вас кормили?
— Как везде, только на фронте давали хлеба побольше на 50 граммов. По 1949 год была фронтовая норма и ее не добавляли, мы всегда впроголодь были. В августе 1949 года хлеба добавили, немножко крупы и масла. А так все время ходили полуголодные.
— В стране после войны везде голод был.
— До войны тоже не жили хорошо. У нас семья покрепче была, мы ржаной хлеб ели досыта. А рядом жили Коробковы, Гуськовы — у них пайки были, по кусочку. Как начали колхозы создавать, пошла голодовка — в 1932 –м, в 1934-м. Жена моя из Саратова, от голода ее привезли сюда. Так и называли их – саратовские голодранцы. Там хоть и урожай был, но не давали. В того, кто на поле колоски собирал – прямо стреляли, а за колоски давали пять лет. Что они, сытые что ли шли колоски собирать?! Жутко, конечно.
— Анатолий Михайлович, конечно, мы должны знать правду. Самое важное, что вы, ветераны, учите нас правильно относиться к этой правде – без ожесточения, ненависти и самобичевания, показываете нам личным примером, что с этой правдой можно жить честно и по совести, сохраняя силу духа русского солдата. Спасибо вам за это.
— Жизнь япрожил так ничего. Работал на заводе, влюбился, создал семью. Я спортивный был и все время занимался общественной работой. Ушел на пенсию — балконы строил, дачу. Никто нам не помогал – все сами. Детей вырастили, есть и внуки, и даже правнучка.